1. ДЖАЗ-РОК

Осенью я вернулся в институт. Закончился мой академический отпуск, а вместе с ним, казалось, канули в глубокий омут случайных воспоминаний и мои эстрадные знакомые.
Время от времени до меня доносились слухи об их пыльной закулисной жизни. Но события эти не вызывали во мне прежнего интереса и, по правде говоря, ничем не отличались от любой другой истории без начала и конца, ненароком услышанной в троллейбусной толчее. Однако что-то во мне неуловимо изменилось, – я стал чрезмерно чувствителен и скоропостижно влюбчив. Дальше – больше, я начал замечать за собой незнакомое прежде желание запечатлять свои чувства посредством нанесения на бумагу комбинаций из речевых символов и знаков препинания.
Сначала я увековечивал эти туго зарифмованные мысли на последних страницах общих тетрадей c конспектами лекций по «Теории механизмов» или «Металловедению». Затем – на полях телефонных книжек. Когда однажды, в полночном вагоне метро я начертал очередное явившееся мне откровение на своих белоснежных кроссовках, опытный глаз сразу бы поставил диагноз. На мое счастье, доктор ехал в другом вагоне…

Несмотря на множество известных мне домыслов о природе творческих эякуляций, никто до сих пор не дал точного ответа на вопрос – для чего люди пишут стихи? У меня тоже есть своя версия. Правда, она из числа все тех же случайных догадок, и все же… Мне кажется, мы делаем это для того, чтобы понравиться девушкам…

Впрочем, романтической игрой со словами была увлечена только половинка моего нового «я». Допускаю даже, что лучшая, потому что эта тихая болезнь не шла ни в какое сравнение с буйным вирусом администрирования, подцепленным мною, по всей видимости, от неугомонного Дубенко. Вскоре незнакомый недуг довел мой молодой и хрупкий организм до опасных галлюцинаций, а именно – до мысли о создании «своей» команды. Предпосылки к тому были налицо. В результате, пусть и краткосрочной москонцертовской службы, мне удалось приобрести в институте стойкую репутацию знатока современной музыки. Я самым корыстным образом воспользовался ею, убедив руководство студенческого клуба в необходимости создания собственного джаз-рок бэнда. Почему – джаз-рок? Так в 80-х называли музыку funk&soul, а другая меня никогда не интересовала.

Нам выделили аппаратуру, я собрал инструментальный состав, и вскоре группа подготовила программу из полудюжины песен собственного сочинения, стилизованных в духе раннего Джорджа Бенсона. У нас было всё, не хватало только певца. Он и появился.

2. ПЕНКИН

Как то раз во время обеденного перерыва я зашел в институтский актовый зал. В портфеле у меня лежали «Преследователь» Кортасара и бутылка «жигулевского». Впереди был час свободного времени и бездна удовольствия.
Едва я перешагнул порог, со стороны сцены послышалось пение. Исполнитель, видимо, аккомпанировал на рояле сам, потому что плавное течение мелодии прерывалось всякий раз, когда ошибался пианист. Из-под огромного, занимавшего чуть не пол-сцены, концертного рояля, торчали ноги в белых кедах. Наверняка это был чужак. Невозможно представить, чтобы студент-автодорожник предпочел обеду в столовке такую эфемерную субстанцию, как игра на рояле.
Я расположился в последнем ряду и открыл книгу. Затем достал пиво, сбил пробку о подлокотник кресла. Сделал пару глотков, одолел четверть страницы. Несколько минут пытался сосредоточиться. Бесполезно. Надо было идти на переговоры. Я поднялся, и на ходу подбирая слова, направился к сцене. На полпути до меня долетели обрывки знакомой темы.
За роялем, нахохленный, словно птица на жердочке, сидел странный человек. Одет он был в короткие, по щиколотку, малиновые джинсы и легкую куртку диковинной раскраски. На голове громоздился необъятных размеров желтый картуз, укрытый в свою очередь, капюшоном ветровки. Увидев меня, человек перестал играть и застенчиво поздоровался.
- Ты что это за текст в «Feelings» поешь? – поинтересовался я.
- Да ладно тебе, моя куколка, – улыбнулся он. – Какая разница…

Сергей Пенкин оказался приезжим из Пензы. До сих пор не знаю, где находится этот город. Все мои дальнейшие попытки выяснить его местоположение с помощью банальной карты, пресекались еще на подсознательном уровне – ассоциацией с шуршащей по пяткам пемзой. Сергей поведал мне, что у него «…сильный голос, второго какого не найдешь, сколько не ищи…», и в подтверждение своих амбиций исполнил две песни, которые по его словам, получались у него лучше всего. Одной из них была «Родина» Серафима Туликова, вторая – «Не отрекаются, любя…» Марка Минкова.
Пел Пенкин действительно громко. Это единственное, что я мог сказать тогда и готов повторить сейчас, двадцать лет спустя. Более того, в «Feelings» он, как мне кажется, до сих пор поет ту же самую, одному ему известную версию текста на смеси английского, рыбьего и тутси. Тем не менее, очарованный непривычным имиджем, я тут же предложил ему попробовать силы в продюсируемой мной группе.

На следующий день я привел Пенкина на репетицию. Проходила она в клубе какой-то овощебазы, далеко на окраине города. Когда мы вошли, безымянный коллектив в полном составе настраивался на сцене. В первом ряду расположились жены и подруги музыкантов. Чуть дальше сидели немногочисленные фаны группы, в основном, студенты нашего института. Я провел Пенкина по усеянному сигаретными бычками проходу до самой сцены и представил его ребятам. Они быстро перезнакомились, и музыкальный руководитель группы, гитарист Игорь, наскоро показав новому вокалисту одну из своих песен, предложил ему попробовать ее спеть. Репетиция, словно проржавевший горбатый «запорожец», покатилась по проторенной колее, – музыканты играли, певец демонстрировал свой вокальный талант, зрители обсуждали каждую деталь его туалета и делились мнениями.
По иронии судьбы, песня, с которой Пенкину довелось начать карьеру в группе, называлась «Попугай». Произведение это, и без того наивно-трагикомичное, аранжированное пестрой одеждой певца и некоторыми его специфическими манерами, на глазах автора превращалось в гротеск на грани фарса.
Руководитель группы, относившийся к своим произведениям с серьезностью настоящего инженера, не мог объяснить себе причин своего дискомфорта, но чуткой душой «физика» ощущал некий мучительный резонанс. Его взгляд, обычно задумчивый, беспокойно метался по сцене в поисках виновного. Конечно, им должен был оказаться Пенкин.
- Слушай, придумай какой-нибудь вокализ в том месте, где у нас проигрыш, – прорвало наконец Игоря.
- Зачем, Игоряшка, дристатулечка моя? – беспечно отозвался тот. – На концерте, в этом месте у меня будут такие маечки!
Руководитель, получив неожиданный отпор, наскоро зализал раны, и спустя несколько минут пошел ва-банк. Дождавшись какой-то неестественно высокой ноты, взятой сгоряча Пенкиным, он внезапно перестал играть. Группа остановилась следом.
- У тебя что, там не все в порядке? – с железной прямотой спросил Игорь у певца, направив на него гриф гитары в место чуть ниже пояса.
Тишина обрушилась как-то сразу, завалив сцену и крошечный, на десять рядов зал своей мягкой замшелой трухой. Молчание повисло в раскаленном июльском воздухе, и лишь за окном, словно на другой стороне луны, отбойным молотком дробили асфальт, да пленная муха бессильно билась о стекло. Пенкин медленно расстегнул джинсы, и стянул их с бедер.
- По-моему, всё на месте! – невозмутимо ответил он, предъявив собравшимся свой аргумент.

Фамилия руководителя была Столов. Спустя много лет Пенкин отважится на маленькую, но изощренную месть своему давнему обидчику. На одном из своих ранних альбомов он запишет лучшую песню из той программы и назовет автора музыки Стуловым.

3. ВИНОКУР

К пятому курсу группа развалилась – большинству ее участников предстояла защита диплома, и им, конечно, было не до музыки. Пенкин поступил в Гнесинское училище, а я, озабоченный многочисленными «хвостами», накопившимися в результате моей продюсерской деятельности, бегал по институту в поисках обходных маневров, которые позволили бы мне избавиться от академических задолженностей без излишних хлопот.
Самой главной моей проблемой, как ни странно, был экзамен по военной подготовке. Успешное изучение этого предмета, при всей его кажущейся абсурдности, требовал соблюдения двух необходимых формальностей – дисциплины и лояльности. С первой я кое-как справлялся, со второй вышла незадача.
На одном из занятий, заместитель начальника военной кафедры подполковник Трещёв изъял ходившую по рядам эпиграмму, в которой самым прямолинейным образом была обыграна его фамилия. О моей навязчивой мании рифмовать различные части речи к тому времени знали и самые дремучие первокурсники, так что поиск автора сложности не представлял. Даже для боевого офицера. Один их обходных маневров привел меня в кабинет Председателя профкома института, маленького хитроватого толстяка по фамилии Сырков.
- Не сдашь ты экзаменов, – с напускным сочувствием сказал он. – Вояки тебя живьем съедят.
- Может, что-то можно сделать? – с надеждой спросил я.
- Не знаю, не знаю, – продолжал темнить профбосс. – Разве что ты к седьмому ноября кого-нибудь из артистов привезешь. Бесплатно.
- Винокур подойдет? – спросил я.
- Шутишь наверно? – грустно улыбнулся он.
Но я и не думал шутить. Мой дядя, чье легкомысленное предложение поработать в Москонцерте привело меня четыре года спустя к явному разладу с реальностью, работал тогда с этим популярным артистом. То ли дядя счел себя косвенно виновным в создавшейся проблеме, то ли хотел помочь мне, что называется, по-родственному, но на праздничном вечере, посвященному очередной великой годовщине, в МАДИ выступал Винокур.
Он появился за кулисами за полчаса до концерта, свежий и румяный, как мелитопольское яблоко. Небрежно перекинутый через плечо шарф и снисходительная улыбка не позволяли организаторам надеяться на какое-либо неформальное общение с артистом сверх оговоренного лимита времени и близости. Никто не ожидал от него смелых, требующих усилий экспромтов. Все были просто счастливы.
Винокур вышел на сцену, выдал собравшимся их порцию шуток, рассказал известное число забавных историй и, сопровождаемый громом аплодисментов, удалился за кулисы. Сквозь их бархатные складки я с умилением наблюдал за хохочущим в первом ряду подполковником Трещёвым.
Трудовую вахту у популярного сатирика принял артист Этуш, у которого, как потом выяснилось, в МАДИ тоже училась племянница. Едва он на сцене приступил к своему монологу, как Винокур открыл вторую, наиболее волнительную для меня часть своего шоу. Зрителей у него было немного, в кабинете директора клуба собралось десять-двенадцать человек – представителей партийной и хозяйственной элиты института. Укрытый белоснежной скатертью стол ломился от закусок и спиртного. Все ждали вступительного слова.
- Сынка нашего не обижайте, – назидательно попросил собравшихся Винокур, по-отечески обняв меня за плечо.
- Да что вы, – зарделся Сырков. – Как можно…
- А мы со своей стороны… культурно поддержим институт, – обнадежил артист.
- Так может, вы это… смородиновую мою продегустируете, – промолвил неожиданно осмелевший лидер профсоюза. – Сам давил. Мэйд ин Нахабино.
- Что ж, – неожиданно согласился Винокур. – Пожалуй, налей…
- А насчет шустрика своего не беспокойтесь, – пообещал Сырков, разливая продукт. – Устроим все в лучшем виде. В грязь лицом не промахнемся...
Члены партактива одобрительно загудели в подтверждение его слов.
- Ну, вот и хорошо, – заключил артист, хватив фужер смородиновой.
Разговор потек по знакомому руслу – Винокур рассказывал «бородатые» артистические байки, благодарные слушатели смотрели ему в рот, куда поймавший кураж артист заливал одну за другой порцию наливки. Я был на седьмом небе, маневр удался! Но не тут то было…

Примерно через час, когда Этуш уже завершал свое выступление, Винокур решил выйти на «бис». Сердце мое заныло от дурного предчувствия. Винокур подошел к микрофону, обнял Этуша и выдержал паузу мастера. Зал замер в предвкушении…
- Знаете, почему мы сегодня здесь выступаем? – огорошил публику артист. Товарищ Саахов удивленно вскинул брови. Озадаченный зал притих.
- У Владимира Абрамовича здесь племянница учится, – торжественно объявил сатирик. – А у моего пианиста – племянник!
- Кто!? Кто!? – зашумел зал.
Винокур ответил. Этуш промолчал. Участь моя была решена. Документы об отчислении были подписаны по личному ходатайству бравого подполковника. Сырков, как и обещал, не промахнулся лицом в грязь.

Обиднее всего было то, что пострадал я из-за скверной эпиграммки, так что статус «невольника чести» мне явно не светил. С другой стороны, что значит, пострадал? Случись такое лет сто назад, этот прощелыга Трещев, того и гляди, мог бы застрелить меня на дуэли. Так что гордиться здесь нечем. Но на прощанье я громко «хлопнул» дверью.

4. «МОЗАИКА»

Под Новый год я устроил в МАДИ прощальную гастроль, договорившись о проведении в институте настоящего рок-концерта. Подобные мероприятия не поощрялись Комитетом комсомола, а тем более их старшим братом Парткомом, но Сырков, видимо, чувствуя по отношению ко мне какой-то комплекс вины, пролоббировал эту идею во всех инстанциях.
«Мозаика» была смешной командой. Играли в ней бывшие выпускники МГУ. Причем настолько бывшие, что некоторые из них к тому времени уже заведовали кафедрами. Это были «дяди в коротких штанишках», исполнявшие незатейливый hard&heavy а-ля Deep Purple, а популярность группы, если и выходила за рамки Садового кольца, то лишь на расстояние от Парка культуры до Ленинских гор. Но в 1984 году для того, чтобы собрать зал на тысячу зрителей, надо было лишь объявить, что приедет рок-группа.

За неделю до концерта я получил в институтской типографии тираж пригласительных билетов и судорожно начал их распространять среди моих знакомых. Билет стоил пятерку – по тогдашнему неофициальному курсу – один бакс. Я считаю, недорого.
Всю тысячу пригласительных я, конечно, не осилил, но с третью, кажется, управился. Столько же взяли в качестве платы за выступление участники «Мозаики», пристроившие билеты среди своих немногочисленных фанов. Оставшуюся часть я раскидал за час до концерта по институтским аудиториям, чтобы поддержать иллюзию благотворительности мероприятия.
Зал был заполнен почти полностью, причем в основном студентами-автодорожниками, от которых вряд ли можно было ожидать неприятностей. Но едва начался концерт, как поклонники «Мозаики» продемонстрировали технической интеллигенции свой неукротимый боевой дух. Они дружно поднялись на кресла и в экстазе принялись прыгать друг на друга, заполняя паузы между песнями едким матом и классическим инфернальным бредом.
Уже через полчаса то там, то здесь стали возникать мелкие стычки, которые к концу первого отделения превратились в масштабное побоище. Продолжалось оно минут пять – при выключенном свете и диком завывании гитар, и было прервано лишь вмешательством властей. Из-за кулис мне было хорошо видно, как огромные двери актового зала распахнулись и в зияющем проеме замелькали серые милицейские шинели. Навстречу им, сметая все живое на своем пути, хлынул железный поток.

Этот шабаш до сих пор остается единственной в моей жизни коммерческой инициативой. Может быть и, слава Богу. За проведение «левых» концертов тогда можно было сесть. И сесть надолго.

5. ЭПИЛОГ

Так я заработал свои первые настоящие деньги и пережил первый настоящей страх. Спустя месяц я сидел в тесной вахтерской каморке, играя словами ночи напролет и старательно подражая тем немногим образцам экспериментальной англоязычной поэзии, которые по недосмотру или халатности литчиновников просачивались через сито бдительной советской цензуры.
Сейчас, оглянувшись, я понимаю, что мой выбор – был сделан, пути назад – отрезаны, а все мосты – сожжены в ту ночь, когда я записал в своем дневнике: «Я ночной сторож. Я сторожу ночь…»