1. АРТИСТ

Серебристый лайнер, стремительно оторвавшись от земли, набрал высоту, рассек толщу облаков, и стрелой вонзился в синеву летнего неба.
- Понимаешь, – втолковывал мне в самолете Слава Грушин. – Есть артисты, а есть Артисты…
- Да мне по барабану, – вяло отмахивался я, и он с маниакальным упорством опять начинал обращать меня в свою веру.
Грушин был очередным директором модного певца Валерия Ободзинского и, будучи работником, с одной стороны преданным, а с другой, практическим, любил его так, как любят одиноких дальних родственников – немного искренности, чуть-чуть жалости, но в основном холодный расчет. Сам Артист, в белоснежном костюме и темных солнцезащитных очках, сидел на два ряда впереди нас и дремал. Мне до сих пор кажется, что он с интересом прислушивался к жаркому монологу своего директора.

Ободзинский в то время был настоящей звездой. Помимо всенародно любимых лирических шлягеров, он спел русскоязычную версию знаменитой темы Куинси Джонса в фильме «Золото Маккены», и спел здорово. Женщины были от него без ума.
Скандалы шли рука об руку с его славой, но все-таки немного обгоняли ее. Он срывал гастроли, выгонял директоров одного за другим и пил «по черному». Перед этой поездкой он «зашился».
От него ни на шаг не отходила молодая жена, ее звали Лола. Говорили, что она была дочкой начальника Черноморского морского пароходства. Может быть…
Во всяком случае, красавицей она была исключительной. Причем, по стандартам семидесятых, когда таковой считалась, например, Софи Лорен, а не какая-нибудь Кейт Мосс.

Лайнер начал снижаться, и сквозь шум двигателей донесся равнодушный голос стюардессы:
- Через несколько минут наш самолет совершит посадку в аэропорту города Самарканд. Расчетное время прибытия – двадцать один час. Температура воздуха – плюс сорок градусов.
- Пересчитай артистов по головам, все ли на месте? – распорядился Грушин.
- Думаешь, кто-то по дороге вышел? – спросил я.
- Не умничай, – ответил он.

2. ЧАШМА

Первое, что я почувствовал, это запах жасмина, разливающийся по комнате. Затем с далекой мечети прокричал утреннюю молитву муэдзин. В щелки приоткрытых век брызнули первые лучи, ветер влетел в раскрытое окно, зацепился за складки занавесей и, покружив по комнате, упорхнул обратно. Я сбросил с ресниц остатки сна и открыл глаза – по стене полз таракан.
Гостиница «Ленинградская» просыпалась, и в коридоре уже гремели ведрами уборщицы, из динамика радио доносился голос Розы Рымбаевой, по важным производственным делам спешили первые командировочные.

В номер постучали. Я босиком добежал до двери и открыл – за ней стоял Леша Патока, клавишник из аккомпанирующего ансамбля.
- «Чашму» будешь? – спросил он прямо с порога.
- А Грушин не застукает? – засомневался я.
- Ты что? – удивился Леша. – Они с Ободзинским в «Интуристе» остановились.
- Да где ее сейчас взять то, «Чашму»? Одиннадцати же еще нет, – ответил я, не зная как от него отделаться.
- Я с горничной уже обо всем договорился, – улыбнулся он, довольно потирая руки. – Литровая бутылка – рупь! Просто шара! В магазине – семьдесят две копейки, но чего до одиннадцати ждать? Примем по одной на брата?

К одиннадцати часам у меня собрался весь инструментальный состав. Планы были самые грандиозные.
- Надо брать по ящику в каждый номер, – убежденно говорил саксофонист Тюльпанов.
- Мало, – возражал барабанщик Поточняк, – я хочу еще в Москву с собой взять. Мне одному надо ящика три.
- Давайте возьмем на все, – призывал бас-гитарист Древицер, – оставим на еду, кому сколько надо, а на остальные купим портвейна! Наполним ванну и искупаемся по очереди!

На дневной концерт в зал филармонии нас конвоировал Грушин.
- С тобой будет отдельный разговор, – прошипел он.
Мы приехали на площадку. До концерта оставалось еще часа два. Когда музыканты начали подключать инструменты, выяснилось, что один из усилителей бесследно исчез. Всю ночь аппаратура простояла на филармоническом складе. Значит, усилитель пропал еще вечером или по рассеянности был забыт в аэропорту.
Ошеломленный Грушин беззвучно шевелил губами, не в силах разгадать этот восточный фокус. Наконец, он взял себя в руки.
- Это ты его упер, и местным лабухам продал, – уверенным голосом произнес директор, сверля меня взглядом. Мои нервы, истощенные «Чашмой» не выдержали. Я коротко замахнулся и ударил его в нос. Музыканты еле растащили нас.
- Тебе это с рук не сойдет, – пригрозил на прощанье Грушин.

3. ЛОЛА

- Заруби себе на носу, – говорил мне в Москве Либерман, выдавая перед поездкой аппаратуру, – если что с микрофоном случится, вычту из зарплаты.
- А что с ним может случиться? – удивился я.
- Валера – жонглер, – усмехнулся он, – но особенно любит микрофоны. Работает по системе – два раза подбросил, один раз поймал.
Со свойственным молодости легкомыслием, я отнесся к его словам, как к шутке.
Но с первой же песни стало понятно, что Либерман говорил всерьез. Ободзинский обворожительно улыбался залу, пел, притоптывая ножкой, и действительно, время от времени, перебрасывал микрофон из руки в руку. Несмотря на то, что он каждый раз исправно его ловил, сердце мое было неспокойно.
Публики в зале собралось немного, аншлаг ожидался вечером. Нас предупредили, что на концерт придет все городское начальство.
В перерыве между выступлениями ко мне подошел кто-то из музыкантов и передал, что Ободзинский ждет меня в гримерной.
Он уже успел переодеться в красный адидасовский костюм, и расположился на диване, забросив ноги на журнальный столик. Лола, вся в белом, сидела рядом с ним и курила, не поднимая глаз. Грушин с индифферентным видом вышагивал по комнате. Нос его заметно распух, к верхней губе прилипли крошки засохшей крови.
В гримерной стоял терпкий запах свежей краски. На подоконнике, прямо над диваном, стояла, снятая с петель рама.
- Что, радист, руки чешутся? – тихим голосом спросил Ободзинский, – ты чего директора моего отчукал?
- Сам виноват, – ответил я, – надо было за языком следить.
- Посмотри на него, – не выдержал Грушин, – все в дерьме, а он в белом фраке.
- Так кто усилитель умыкнул? – поморщившись, спросил Артист.
- Мне то откуда знать?! – чуть не закричал я.
- Ладно тебе, Валер, – вступила в разговор Лола, подняв на меня свои оливковые глаза, – ты что, не видишь, он – нормальный парень.
- Нормальный, нормальный, – проворчал Грушин, – такая же пьянь, как и все остальные, всю группу сбил с панталыку.
- А ты его пересели к нам в «Интурист», – весело сказала она.
- Ты что, Лол, – растерялся Грушин, – он же работяга.
- А ты, Грушин, – прищурилась она, – не сам ли "усилок" обезвредил?
- Да пошли вы все… – обиделся Грушин и вышел, громко хлопнув дверью.
- Батник вот так, наглухо, не застегивай, – улыбнулась Лола и, подойдя вплотную, расстегнула мне верхнюю пуговицу.

4. РАМА

Вечерний концерт собрал полный зал. В центральной ложе расположились «отцы города». Первое отделение прошло на «ура», если бы не одно обстоятельство – Ободзинский, конечно, уронил микрофон. Хорошо, что это случилось перед самым антрактом, и у меня оставалось четверть часа, чтобы подключить другой. Я пошел за кулисы и у самой гримерной столкнулся с Артистом.
- Чего тебе? – нахмурившись, спросил он на ходу.
- Микрофон жив? – поинтересовался я с равнодушным видом. Сердце мое бешено колотилось, – это был «Shure» последней модели, и стоил он верных рублей пятьсот.
- На, посмотри, – Ободзинский протянул микрофон и распахнул ногой дверь в гримерную.
Я вошел следом. Лола, раскачиваясь, сидела посреди комнаты на стуле, развернув его спинкой вперед. Костюмерша гладила концертный костюм для второго отделения.
- Укатался я что-то, жарко… – пожаловался им Ободзинский и упал на диван, как подкошенный.
Мир, словно вышел из состояния равновесия, рама пошатнулась, и немного поразмышляв, всей тяжестью обрушилась вниз.

Антракт затянулся минут на сорок. Ободзинского кое-как привели в чувство, и он, понурый, побрел на сцену. Лола, комкая мокрый от слез платок, грустно глядела ему вслед. Там он еще дважды уронил микрофон, после чего я с отсутствующим видом сидел за пультом. В голове вертелись слова Либермана, но мне уже было все равно. На «бис» Ободзинский спел «Эти глаза не против», вместо «напротив». Я даже не улыбнулся. После концерта я перевез вещи в «Интурист».
- От кого бежишь? От себя бежишь… – ревниво глядя мне вслед, бросил Древицер.

Меня подселили в номер к Андрею Выпову. Мы были единственные, кто поехал на гастроли с Ободзинским в первый раз. Он оказался гитаристом рок-группы «Карнавал», у которой почти не было работы. Как музыкант, Выпов был на десять голов выше остальных, это было ясно даже заносчивому Древицеру. Благодаря этому обстоятельству, а также по причине принадлежности к непонятной субкультуре, он находился в коллективе на особом положении.
Когда я вошел, Выпов сидел на кровати в одних трусах и потрошил папиросу. На столике перед ним стояла ваза с фруктами. Электрогитара, серебряного цвета «Fender Stratocister», подключенная к радиоприемнику, лежала на полу.
- Единственное место, с которого никогда не падают гитары, это пол, – улыбнулся он, поймав мой взгляд.

5. ПОБЕГ

Около полудня к нам в номер заглянул Грушин. Вид у него был крайне озабоченный. В первый момент я подумал, что это ребята начудили ночью в «Ленинградской», но все оказалось гораздо хуже.
- Мужики, он сбежал, – деревянным голосом произнес Грушин.
- Кто сбежал? – равнодушно спросил Выпов, строча гаммы.
- Ободзинский. С Лолой. Улетели десятичасовым рейсом, – чуть не плача, ответил он.
- Да-а-а, дела, – посочувствовал Андрей, продолжая разминать пальцы.
- Как ты думаешь, почему он так поступает? – спросил Грушин.
- На измену подсел, – уверенно сказал Выпов. – Он же зашитый, не бухал. А тут эта рама. Курнул ночью с Лолкой, и затараканил.
- Придется концерты отменять, – совершенно уничтоженный этим объяснением, промолвил Грушин. – И в Джизаке, и в Пенджикенте.
- Брось ты, – спокойно ответил Выпов, – сыграем на шару инструментальную программу – немного джаза, немного блюза, в финале Махавишну. Все равно никто ничего не поймет.

6. МАХАВИШНУ

На въезде в город Джизак стоял бюст Ленина. Казалось, его ваяли с какого-то местного жителя. Густые усы и окладистая бухарская борода закрывали половину лица, плешь была надежно спрятана под чалмой. Знаменитый прищур Ильича превратился в пронзительный взгляд узких, как линия горизонта, глаз.

Концерт проходил на забитом до отказа пятитысячном стадионе. Деревянное табло показывало счет «Динамо» – «Гости» 0:0. Раскаленное солнце слепило глаза и прожигало насквозь одежду.
Выступление началось с эстрадной темы «Московские окна», далее, один за другим, зазвучали, давно увязшие в зубах, классические номера ресторанной эстрадной программы. Антракта не было. Когда группа начала играть стандартный блюзовый квадрат, ошалевшая публика закачала головами в разноцветных тюбетейках и потянулась к выходам. В самом конце была исполнена пятнадцатиминутная пьеса Джона Маклафлина с альбома «Апокалипсис».
- Ничего не вышло, – смирившись с судьбой, объяснил Грушин на обратном пути. – Мост перевернулся в воздухе и упал на прежнее место.
В гостинице он раздал нам деньги за три концерта.
- Купи родителям арбуз, – посоветовал он.
Я так и сделал.

Из Внуково Грушин на служебном автобусе довез меня до дома. Забыв о недавнем инциденте, мы всю дорогу болтали – весело и непринужденно. В самом конце пути, у поворота с Ленинградского проспекта на Балтийскую улицу я расслабился. Двадцатикилограммовый арбуз слетел с сидения, поскакал по проходу и вдребезги раскололся.
- Эх ты, растяпа, – сказал сочувственно Грушин.

С тех пор прошло двадцать лет. Ободзинский недавно умер. Говорили, что красавица Лола, разойдясь с ним вскоре после самаркандских гастролей, погорела на валютных операциях и надолго попала в тюрьму. Лично мне не хотелось бы в это верить.